А теперь прислушайся к шепоту леса, к трелям пичуг,

             Разве запах свежей земли и чудовищ лесных

             Не взывает к зверю, что таится в тебе.

               «Колыбель леса» из OST’та к Silent Hill 4

Свежая дичь. Ммм… вкусняшка.

 Сотканный из напряженного ожидания и нервической дрожи олень выжидал, испуганно поводя ушами; он весь напружинился, готовясь при первом же признаке опасности спастись бегством. Звериное чутье подсказывало ему, что во тьме притаился хищник и, не отрывая голодного взгляда, следит он за намеченной жертвой.

 Вдыхая терпковато-сладкий дух влажной, покрытой опавшей листвой земли, то и дело окунаясь в пятна просачивающегося сквозь кроны лунного света, Драко осторожно пробирался через буйно разросшиеся кусты, не сводя пристального взгляда с добычи. Особь ему попалась крупная и прямо таки пышущая здоровьем, с гладкой – шерстинка к шерстинке – шкурой. В любой другой день он бы обошел оленя стороной, не пытаясь даже покуситься на такую завидную дичь, впрочем, Драко, возможно, и попробовал бы достать зверя разрядом ножа, но парень вряд ли бы успел подобраться достаточно близко для такого удара.

 Сегодня же Драко улыбнулась редкая удача. Первый олень, что встретился ему за эту неделю, оказался к тому же ещё и подранком. Животное припадало на переднюю, искусанную и до сих пор кровоточащую, ногу – от голени кто-то отхватил приличный кусок мышц. Соскучившись по сытной, давно уже не попадавшейся дичи, Драко не устоял перед чересчур заманчивой перспективой полакомиться олениной на ужин. Но судя по тому, что олень дважды едва не свернул неудачливому охотнику шею, животное пока еще не настолько ослабло, чтобы слизеринцу удалось с ним справиться. И все же юноша не мог заставить себя оставить в покое почти загнанную добычу.

 Маячившая перед глазами вероятность легкой победы и последующего сытного ужина сделала его на удивление терпеливым, слизеринец то и дело твердил про себя: «Еще чуть-чуть и ты – мой».

 Под ногой отчетливо хрустнула ветка, парень зло ругнулся про себя, а олень, боязливо подпрыгнув, пустился наутек, припадая на раненую ногу. Охотничья вылазка непозволительно затягивалась, Драко намного дальше обычного отошел от лагеря, но, даже осознавая всё это, он не мог заставить себя отступиться от такой невероятной находки. Олень был почти в его власти, и без добычи слизеринец возвращаться не собирался.

 Он последовал за измотанным животным, правда, чуть торопливее чем раньше, Драко подрастерял охотничий азарт, вспомнив о девушке. Беспокойные мысли о том, что может случиться в лагере в его отсутствие, не давали юноше всецело сосредоточиться на охоте.

 Гермиона, наверное, уже встала, а проснувшись, девушка тут же превращалась в ходячее расстройство. А самым досадным было её неуемное стремление удрать, стоит ему лишь на минуту повернуться к ней спиной. Парень думал, что сегодня ночью она не отважится совершить побег. Гриффиндорка не настолько глупа, чтобы бездумно удрать в темноту и неизвестность. Он на это, по крайней мере, рассчитывал. Хотя она уже сбегала в разгар грозы, но это слизеринец отнес на счет паники охватившей её после пробуждения. Нет, если девушка и решится от него сбежать, то выберет более удачное время и место.

 «Она, наверное, сейчас сидит у костра, дуется, размышляя о том, как сильно меня ненавидит, и нетерпеливо ждет моего возвращения», – мысль немного притупила его беспокойство.

 Даже учитывая её жалкие попытки сбежать, их отношения немного наладились (или ухудшились?), став даже лучше, чем он рассчитывал изначально. Он уже некоторое время питал твёрдую уверенность, что, дождавшись пока он уснет, девушка постарается размозжить его голову камнем, либо попытается столкнуть его с обрыва, когда парень повернется к ней спиной. Но, очнувшись, гриффиндорка не предприняла ни одной попытки покуситься на его жизнь. (Это вроде добрый знак, или нет?) Напротив, она… притихла, как-то слишком даже притихла, стала покорной.

 И его до чертиков испугало это её молчаливое спокойствие. Не к добру оно, ох не к добру. Её неразговорчивость, вынуждала парня гадать, что же она задумала. В открытую она на него пока не нападала, но возможно это лишь дело времени. Или гриффиндорка планирует новый побег? А может, она решила разделаться с ним каким-нибудь простым, но от того не менее эффективным способом? Подстроить какую-нибудь хитрость, предусмотреть которую он не в силах?

 Гадать, что у неё на уме оказалось занятием сверх меры утомительным, а необходимость все время быть на шаг впереди гриффиндорки, по большому счету, казалась ему просто невозможной. Слизеринец спал и видел, как бы по-быстрому разобраться с этой проклятой чехардой, прежде чем девушка вновь сорвется и восстанет против него, но он понятия не имел, что предпринять. Вопреки всему парень изо всех сил старался загладить свою вину, и хотя бы за это уже вполне заслужил орден.

 Удивительно, но Драко до сих пор благоволил к гриффиндорке. Он сам находил это крайне странным и неожиданным. Юноша предполагал, что его терпение, ставшее теперь позарез необходимым в обращении со спутницей, иссякнет еще пару дней назад. Он думал, что хорошенько разозлившись на эту занудную, упрямую, хитрющую, заносчивую и наглую сучку, он легко позабудет свои недавние обещания и, плюнув на её заботы, не станет больше утруждать себя заботами о ней, а постарается поддерживать в девушке лишь некоторую видимость жизни и ничего больше.

 Он же признал перед ней, что теперь они квиты? Гриффиндорка наворотила достаточно дел, чтобы сравнять счет.

 Только вот… ему захотелось большего. И желание это было продиктовано отнюдь не виной, хотя он всё ещё чувствовал себя должным ей. Теперь Драко скорее подмывала необходимость что-то доказать. Убедить и её, и самого себя. Испытывая себя на прочность, он вплотную подошел к краю, и теперь знал, насколько глубоко заблуждался на свой счет, и окружающим в нём ошибались не меньше. Теперь юноша стремился показать это ей, Гермионе – девушке, которой до его перемен больше нет никакого дела, гриффиндорке, которая в силу своих особенностей, просто не способна оценить их по достоинству. Ну и пусть, лишь бы заставить её увидеть эти перемены. Эти вздорные, не иначе, мысли вносили определенную сумятицу, но парень, тем не менее, тяготился этой назойливой потребностью.

 Ошибаться в самом себе оказалось ещё и на удивление сложно: как теперь узнать каков ты – настоящий?

 Все последние дни, занимаясь чем-нибудь насущным, а то и предаваясь обычным праздным раздумьям, он постоянно ловил себя на размышлениях о том, ради чего он это делает: ради себя, ради отца, или, может, ради цели стать лучшим пожирателем? А порой его собственные дела или мысли заставляли парня оглядываться через плечо, словно за ним неотступно высился невидимый страж, который мог покарать его за неподобающие пожирателю смерти суждения. Странно, ведь единственным человеком, кто когда-либо корил его за подобные мысли, был сам Драко… или скорее тот Драко, которым он себя мнил. И тогда юноша напоминал себе, что ничего страшного в этих думах нет, и что он свободен размышлять как ему заблагорассудится.

 По крайней мере, способен до тех пор, пока не уяснит кто он такой, чего хочет добиться в жизни и каким способом планирует этого достичь.

 Дело в том, что Драко уже давно свыкся с подсознательным убеждением, что над судьбой своей он не властен и что единственный оставшийся ему удел – служить недоделанной, порченой копией отца. Малфой-младший всю свою жизнь сопротивлялся непрекращающимся попыткам превратить его в проводника чужой воли. Будь то Люциус, Пожиратели смерти, Волдеморт, а последнее время и Серж, – что только и делал, что давил и давил на юношу, – и даже его мать. Его беззаветно любимая матушка, также как и все прочие, время от времени заражалась твердой уверенностью, что Драко надлежит вести себя строго определенным образом и думать в ничуть не менее строго определенном ключе. Он противостоял всем этим нападкам, всем кроме одной – неизбежной перспективе со временем превратиться в своего отца. Он свято верил в это, полагая, что был рожден… уже с гнильцой и эта суть всегда останется неизменной.

 Драко отчетливо помнил, как встретил ночь своего пятнадцатилетия: стоя перед зеркалом в спальне в Хогвартсе, он наблюдал за отражением почти завершивший двенадцатичасовой круг стрелки настенных часов. С наступлением полуночи он станет старше на год. На подбородке его торчали два одиноких волоска – первые намеки на будущую бороду, реши он когда-нибудь её отпустить. Разглядывая свое отражение, Малфой-младший размышлял об этих волосках, осмысливал свое взросление, всерьез полагая, что пятнадцать – это уже почти зрелость, что он с каждым днем по крупицам терял себя, неизбежно становясь взрослым.

 Драко раздумывал, не покончить ли ему жизнь самоубийством.

 Разбить зеркало, взять осколок и полоснуть по запястью. Мысли его зациклились на этом до тех пор, пока слизеринец не сроднился с самой идеей боли от распарывающего руку куска стекла, настолько, что она стала казаться привлекательной. До тех пор пока не понял, что подарит ему эта боль.

 Если бы не мать, он бы попытался (или нет, он же без труда мог найти себе какое-нибудь оправдание и в последний момент отказаться от задуманного, на деле выказав себя трусом). Но он не мог оставить мать наедине с Люциусом.

 Забота о ней была его первостепенной обязанностью. А сейчас, хотя бы и временно, к этому добавилась еще и забота о Гермионе. Он не знал, когда именно принял это решение. Он сомневался и в его безошибочности, и в собственной последовательности в претворении этого выбора в жизнь. Они оставались врагами. Он всё так же презирал её племя.

 Но он больше не был уверен в том, что презирает её саму.

 Одна мысль об этом вызывала в нём отзвук раболепного страха, неосознанно заставляла оглядываться через плечо. Что, после некоторого осмысления, казалось довольно странным. Он был убежден, пускай и частично, что всё ещё испытывает к ней неприязнь, ведь каждый день последних шести лет учебы, вражда с ней придавала вкус его повседневной жизни. Но ненависть к ней была вызвана лишь её происхождением, её дружбой с Поттером, её отличными оценками, что были лучше его собственных, и, конечно же, её редкими, но меткими выпадами в его адрес. И всё это не имело никакого отношения к ней самой как к личности.

 Драко не мог определить, испытывает ли он к девушке отвращение, потому что он её элементарно не знал. Не интересовался, что она за человек. Они ходили в одну школу на протяжении шести лет, отсидели вместе тьму смежных уроков, провели вдвоем целый чёртов месяц, а он все так и не узнал, что она из себя представляет. И хотя подобные выводы напрашивались сами собой, но задумался он об этом впервые, ведь раньше ему было всё равно.

 Так что же изменилось сейчас?

 Первые две недели в этих лесах она… показала себя отнюдь не самой плохой спутницей. Немного надоедливой, этого не отнять, но не настолько, чтобы вызвать в Драко желание сотворить с ней что-то похуже его обычных шуточек, что вызвали у девчонки то гнев, то слёзы.

 «Я заставлял её плакать. Мерлин, да неужели я настолько инфантилен? Не верится даже, что меня увлекало такое. Меня, будущего Пожирателя смерти, который лучше всего умеет доводить девчонок до слёз. Стоит указать это в резюме, Волдеморт таким пунктом, несомненно, впечатлится.

 Глупый. Глупый…»

 Олень, наконец, выдохся и, остановившись, принялся зализывать рану, беспокойно прядая ушами. Сменив позицию, Драко прокрался в слепую зону предполагаемой добычи.

 «То мое обещание Гермионе – правда. Я больше не причиню ей вреда. Пускай нам когда-нибудь суждено убить друг друга на поле брани, уже став взрослыми – врагами в неизбежной теперь войне – но сейчас ей рядом со мной ничего не угрожает. Я отдам причитающийся ей долг чести, больше не подниму на неё руку, и помогу нам обоим вернуться домой невредимыми».

 Ему пришлось поступиться гордостью, чтобы пообещать ей такое, и слизеринец чертовски обозлился, когда девчонка попросту отмахнулась от его слов.

 В особенности сейчас, когда он из кожи вон лез, чтобы её защитить.

 Драко нахмурился.

 Призрак – иллюзия его самого – вот что вселило в него неподдельный ужас.

 Слизеринец остался твердо уверен, что стал свидетелем отнюдь не простой галлюцинации. Та незнакомая ему пока часть сознания, которой он только пытался научиться доверять, нашептывала, что призрак был материален. Но это не давало никакой гарантии, что посетивший его юноша на самом деле была им самим. Слизеринцу отчаянно не хотелось верить в подобную вероятность. Встреча с похожим на него как брат-близнец незнакомцем не на шутку его встревожила.

 Эта вылитая копия даже вела себя один в один как он. Странно, но именно это обеспокоило Драко больше прочего. Будь его двойник предостережением самому себе, отправленным из будущего, или, возможно, настоящим призраком его самого, уже повзрослевшего (раз ты умер, то зачем возвращаться, но не упоминать о грядущей смерти?), то тогда почему он не вел себя как зрелый человек; почему в его глазах не было видно надлома; почему он язвил и выделывался, посверкивая озорными искорками, таящимися в глубине глаз, когда, очевидно, случилось самое худшее?

 Почему он вел себя так обыденно (и жутко), рассказывая о чем-то столь чудовищном?

 Указания на счет компаса обернулись вестью на удивление созвучной истине. Чем дальше они ему следовали, тем в худших переплетах оказывались. Теперь Драко был твердо уверен, что выбери они с самого начала любое другое направлении, всё сложилось бы иначе, и ребята давным-давно выбрались бы из этого проклятого леса. Прежде чем последовать совету двойника и избавиться от компаса, он немало времени посвятил взвешенному осмыслению всех фактов. Причин «за» было множество, но решающей стала убежденность, что даже если это окажется ошибкой, слизеринец всё равно помнил нужное направление, к тому же, если понадобится, они всегда могли сделать новый компас.

 Что до остального… кем бы двойник ни был, важно лишь то, что Гермионе угрожает неизвестная опасность. Если двойник таки был Драко, то это было предупреждение и ей впрямь грозит нечто. Но если слова иллюзии были происками неведомых и недружелюбных сил, заинтересованных в том, чтобы провести его, значит Гермиона тем более в опасности. Выход напрашивался только один – держаться рядом с ней, защищать её, быть постоянно начеку.

 Охотясь, Драко старался держаться недалеко от лагеря, куда ближе, чем она подозревала. Его вылазки обычно сводились к нескольким широким обходам вокруг стоянки. Парень пристально следил, чтобы никто не смог подобраться к ней. Он оставлял гриффиндорку одну лишь в местах, где не было и следа крупных хищников, и никогда не уходил надолго. Малфой вознамерился вопреки всему предотвратить обещанное несчастье.

 Он пару раз задумывался о том, не рассказать ли ей о двойнике, но не найдя в этом никакой пользы, всё же отказывался от этой мысли. Расскажи он ей об обещанном несчастье или нет, ничего, по сути, не изменится, но если худшее всё же произойдет, то знать о такой перспективе заранее ей уж точно незачем. Если выбора не останется и ему придется прибегнуть к последнему средству, о котором упоминал его собеседник, то лучше ей оставаться в неведении до самого конца. Если придется, то слизеринец сам убьет её – во сне – быстро и безболезненно. Драко не хотел, чтобы девушка знала об этом наперед.

 Юноша уже достаточно близко подобрался к оленю, разделявшее их расстояние теперь идеально подходило для внезапной атаки. Слизеринец присел, напружиниваясь для прыжка. Добыча упокоилась и, прихрамывая, потянулась к кустам – пощипать листву.

 Еще чуть-чуть…

 Нечто, мимолетная тень мелькнула на границе периферийного зрения, Драко зорко оглянулся, но ночной лес казался пустым.

 «Может, летучая мышь пролетела? – задумчиво замер он. – Тогда эта уже сотая мышь с тех пор как я приметил подранка. Скорее – конкурирующий хищник, который либо сам охотится на оленя, либо выжидает, пока я разделаюсь с дичью, чтобы подъесть остатки».

 Драко оцепенел: «Да это же один из тех ублюдков, что преследовали нас с Гермионой! Но я уже пару ночей и десятки километров не замечал ни следа их присутствия. Откуда ему тут взяться?!»

 Едва заметное движение, точнее даже намёк на тень с противоположенной стороны, значит преследователь не один.

 «Но зачем им выслеживать меня? Или они загоняют оленя? Может, раны на ноге животного – их рук дело? Почему они не нападают? Просто следят за мной?

 Погоди-ка…»

 Драко внимательно пригляделся к радостно уплетающему лесную зелень оленю, перевел испытующий взор на неясными тенями высящийся вокруг ночной лес и таящихся в нём, – теперь он был в этом уверен, – тварей, что не уделяли подранку даже толики внимания, и его озарила страшная догадка: «Раны оленя, их нанёс умелый, вполне способный завалить такую крупную дичь, хищник, но он не убил животное, а я увязался за раненой добычей. Упрямо последовал за сулившим сытный ужин оленем много дальше от лагеря, чем мог себе позволить. Отошёл от Гермионы так же, как во время нашего противостояния на болотах».

 Я оставил её одну и преследователи тут же появились.

 «А что если…»

 Её шепот:

– Там кто-то есть.

 Он вышел и, не найдя ничего, вернулся:

– Никого. Почему ты меня не разбудила?

– Я думала, мне показалось.

 Драко тогда обеспокоился, но лишь тем, что ей могла привидеться та же странная галлюцинация или тем, что нечто заигрывало с её рассудком. Он не нашел ни следа чужого присутствия в лагере. Но Гермиона же отнюдь не впечатлительная воображала.

 – Не убегала я никуда! – выкрикнула она. – Тут только что был волк, тот самый о котором я тебе рассказывала. Он опять погнался за мной!

 Он решил, что она лжет, но слизеринец мог ошибаться, и если всё это сосредоточено на ней, то это правда. Белый волк. Белый…

 Она умрет, и ты не сможешь это предотвратить.

 Драко мигом побледнел.

 Ты всё равно не сумеешь ей помочь

 «Твою-то мать! Меня нарочно заманили подальше от неё!»

 – Черт, только не это, – шепнул он, поднимаясь во весь рост; олень позабыт. – Только не это. Гермиона…

 Он стрелой метнулся обратно к лагерю.

 ***

 – МААААЛФООООЙ!!! – еще раз крикнула Гермиона, мечась в поминутно сужающемся со всех сторон круге наступающих волков. Они кружили вокруг неё, не останавливаясь. Временами хищники ненадолго отделялись от стаи и подбегали чуточку поближе, но девушка не рисковала подолгу задерживать взгляд на отдельных особях.

– Он тебя не услышит – долетел сзади певучий голос.

 Гермиона обернулась на звук, пятясь как можно ближе к костру, стараясь не упасть и не ступить ногой в пламя:

– Оставьте меня в покое! Я вам ничем не мешала!

 Черный волк прыгнул на неё сзади, и гриффиндорка с оглушительным воплем обернулась, чтобы встретить нападение лицом к лицу. Встретившись с ней взглядом, зверь на мгновение замер, а потом, как ни в чем не бывало, вернулся к стае, кружащей теперь вокруг отогнанной от огня Гермионы.

 Почти тут же сзади на неё бросился следующий, девушка резко обернулась и волк вновь отступил. Хищники продолжили свои нападки, прыгая на неё с яростным рыком, но тут же шли на попятную, возвращаясь к стае, теряясь из виду в непрерывном потоке собратьев, лишь стоило ей встретиться с наскочившим волком взглядом. Незаметно подбирались сзади, когда она поворачивалась к ним спиной, заставляли её постоянно вертеться по сторонам, раззявленные волчьи пасти походили издевательские усмешки. Волки играли с ней.

 Крупный зверь с коричневыми подпалинами наскочил на неё, чтобы лязгнуть зубами в считанных сантиметрах от лодыжки, но вместо того, чтобы торопливо отпрыгнуть, как волк, наверное, и ожидал от неё, Гермиона, вскрикнув, инстинктивно пнула зверя прямо в оскаленную морду. Взвыв, неудавшийся обидчик удивленно попятился, утирая лапой задетый нос. Кружащая окрест них стая отозвалась на её удачную эскападу злобным рыком и насмешливыми оскалами.

 Грозно взревев, пострадавший вновь прыгнув на гриффиндорку, сомкнул зубы на её ботинке и принялся его нещадно теребить. Взвизгнув, девушка попыталась сбить зверя, но еще один волк подобрался со спины, вцепился в полу её мантии и дернул на себя.

 Потеряв равновесие, Гермиона упала на спину, надсадно вопя, понимая, что она даже земли коснуться не успеет, хищники в мгновение ока сомнут её, порвут на куски, наскочив всей стаей.

 Ощутив первое прикосновение, девушка чуть было не потеряла сознание от захлестнувшего сознание ужаса. Поле зрения сузилось, звериный рык утонул в мощном потоке рёва белого шума, что заполнил её уши, гриффиндорка обмякла. Воистину, потеря сознания сейчас, до того как они её разорвут, обернется настоящим благословением господним. Но она удержалась на грани, отчаянно цепляясь за ускользающее во тьму забытья сознание. А несколько мгновений спустя, Гермиона ошеломленно осознала, что боли нет, что её не рвут, что к ней прикасаются вовсе не ощеренными зубами.

 Руки.

 Гермиону ощупывали ладони, удерживая её запястья стальной хваткой, гладили по голове, по плечам, обвивали руки вокруг талии. Они опустили её на колени, на землю, удерживая обескураженную гриффиндорку, не отпуская и держа её руки чуть на отлёте.

 Глупо похлопав глазами, она принялась уже целенаправленно смаргивать черные точки, пока зрение не прояснилось. И девушка увидела, как светло-коричневый с темными подпалинами волк прямо перед ней на миг расплылся, обращаясь в коленопреклонного человека. Сознание её восстало, протестуя такой несуразице, но гриффиндорка умудрилась поймать за хвост одну настырную, бьющуюся в мешанине нелепейших догадок, мысль.

 – Анимаг… – ошалело выдохнула она, и мужчина перед ней недоуменно склонил голову.

 Слово едва успело сорваться с губ, а Гермиона уже поняла, что ошиблась.

 Не анимаг. Мужчина. Но не человек. Некто, даже отдаленно на человека не походящий.

 Странные черты его отнюдь не отталкивающего лица, казалось, были плодом смешения множества рас, так что отличить национальность незнакомца стало решительно невозможно: брови в разлет, четко очерченные и чуть заостренные к вискам глаза, полные губы, породистый нос, тяжелый подбородок. Зеленые глаза его остались по-волчьи яркими, с резко выделяющейся, похожей на подводку чернотой по векам, но это был отнюдь не макияж. Уши его казались чуточку слишком острыми; тёмные волосы были сбриты по бокам и отращены ото лба до загривка. Незнакомец расплылся в широкой улыбке, представляя её взору набор заостренных клыков.

 Одежда его была не менее странным сочетанием, уходящим корнями в арабские ночи и индейские ритуальные пляски: кожа, шёлк, кости и золото. Штаны из простой, скорее всего, оленьей, кожи, с прорезями по бокам, перевитыми красной шелковой лентой, продетой сквозь круглые золотые заклепки. Пояс красного шелка был унизан непонятными подвесками, на бедре болтался кусок даже на вид мягкого и шелковистого меха. Костяное ожерелье свисало с шеи, вереница таких же, только набранных на манер лесенки, косточек свисала из проколотой мочки, в другом ухе поблёскивал крупный рубин. По голой груди и рукам мужчины змеились неясные знаки.

 Гермиона изумленно проследила, как незнакомец по-звериному изящно перетек на шаг ближе. Девушка и рада была бы отодвинуться, но тело не слушалось, а сознание еще не пришло в норму от потрясения, обрывки мыслей не хотели складываться во что-то внятное. Она спокойно и отстраненно констатировала у самой себя шоковое состояние.

 Пленившие Гермиону руки уже не столько удерживали гриффиндорку, сколько чувственно оглаживали и легонько ласкали её, проводя костяшками пальцев по скуле, осторожно взрезая когтями рубашку. Люди и волки толпились вокруг коленопреклонной девушки. Пушистые волчьи шкуры и атлас человеческой кожи, тепло разгоряченных тел и прохлада осенней ночи, отчетливо различимые запахи дыма, свежего лесного ветерка, гладко выделанной кожи, звериной шерсти; и непонятно откуда взявшееся чувство легких, танцующих по рукам электрических разрядов, словно жизненная сила стаи была столь велика, что Гермиона могла ощутить её кожей. Горевший ровным пламенем костер потрескивал искрами и отбрасывал причудливые тени, яркими вспышками, отражаясь в нечеловечьих зрачках.

 Волки принюхивались, водили носами по её коже, и ошеломленная девушка позволяла им всё это, стоя на коленях и разглядывая зеленоглазого мужчину, не шелохнувшись, даже когда огромный серый волчище ткнулся любопытным носом ей в бедро.

 Рука скользнула по оголившемуся животу Гермионы – рубашку успели искромсать и теперь потихоньку стягивали разрозненные куски – волчий язык лизнул девушку в ладонь, другой – обжигающей влагой опалил ухо, Гермиона от этого резкого ощущения содрогнулась, приходя в себя. Всхлипнув, девушка стала сопротивляться, пытаясь выдернуть руки из чужих ладоней. Хватка на её запястьях оказалась стальной.

 – Шшшшш… успокойся, – мягко шепнули на ухо. – Ты в безопасности.

 На лице зеленоглазого заиграла тень улыбки. Он коснулся её щеки, и девушка отдернула голову от когтистых пальцев, но из-за спины протянулись ладони и ухватили её за подбородок, удерживая на месте. Зеленоглазый провел пальцем извилистую линию по её шее, по ключице, между грудей, попутно легко взрезая ткань её рубашки. Гермиона ахнула, резко напрягая пресс, когда когти легонько скользнули по чувствительной коже живота.

 Она слышала их еле различимые шепотки, разговоры между собой.

 – Посмотри, какая она мягкая, – выдохнул один, – поостерегись с когтями.

– Она слишком худая, и шерсть у неё грязная, – шепнул другой, зарываясь носом в курчавую шевелюру гриффиндорки. – О ней плохо заботятся.

 Волки сменяли друг друга, подходя к ней по очереди, обнюхивали, облизывали кожу, трогали её и уступали место следующим любопытным собратьям по стае.

 – Прекратите, – тихо шепнула она, а потом потребовала: – Хватит! – и принялась вырываться уже всерьез, громко крича «Отпустите!».

– Шшш, не бойся, – приговаривали на разные лады волки, не прерывая ласковых прикосновений, наклоняясь к ней ближе. – Стая должна запомнить твой запах.

– Отпустите меня, – прохныкала запуганная, сбитая с толку гриффиндорка.

– Не бойся, Гермиона, теперь ты наша, – проговорил зеленоглазый, массируя ей виски.

 Один из волков осторожно сомкнул челюсти на её пальце, словно к груди присасываясь, и чуточку сжал зубы, давая ей почувствовать легкие уколы острых клыков. Кто-то лизнул гриффиндорку в загривок, легонько укусил за плечо, языком прочертил влажную дорожку по локтю. Лифчик стал достоянием истории. Из-за спины кто-то протянул руки и легонько сжал мягкие, бархатистые полукружья её грудей.

 Заполошно вдохнув, Гермиона испуганно оцепенела, а потом зло выкрикнула:

– Довольно! – и принялась дергаться еще активнее, отшатываясь от ищущих рук и сдерживая жгущие глаза слезы унижения.

 Нечто привлекло её внимание на самой границе периферийного зрения, – то ли нарочный промельк движения, то ли шальной отблеск костра, а, возможно, и сам клинок воззвал к ней, – так или иначе, девушка заметила Малфоя. Он затаился на вершине пологого холма, сразу за деревьями, в руке слизеринца слабо отсвечивал нож.

 «Малфой вернулся! Малфой меня спасёт!»

 Гермиону накрыла волна болезненного облегчения, сердце её радостно подпрыгнуло, но живот напрягся, от осознания очередного унижения, ведь девушка оказалась перед ним практически голой. Но она стряхнула эту мысль, убеждая себя, что за окружавшей её сейчас плотной стеной волчьих спин он этого не заметит.

 Парень неподвижно разглядывал представшее ему зрелище. Она тщетно щурилась, пытаясь разглядеть выражение его лица. Наверное, он мучился раздумьями о том, как разрешить сложившуюся ситуацию. Волков слишком много. Девушка понадеялась, что он сможет что-нибудь сообразить, потому что сама она растеряла в западне всякую способность выдавать на гора свежие идеи.

 «Единственное, чем я смогу помочь Малфою в реализации его замысла – отвлечь стаю на себя», – подумала она и поняла, что неотрывно вглядываясь в него, тем самым выдает его укрытие.

 Она поморщилась от собственной глупости: «Чёрт! Малфой же меня прибьет, если я так по-дурацки его подставлю».

 Девушка вперила взгляд в зеленоглазого незнакомца – единственного из стаи, кого еще не оттеснили нетерпеливые сородичи. Сам же он уже словно сроднился с местом напротив неё. Мужчина заворожено изучал черты её лица: плавный овал подбородка, дерзкий изгиб носа, изящный разлет бровей. Поймав её взгляд, он улыбнулся, довольный, что вновь завладел её безраздельным вниманием.

 – Кто вы такие? – огромным усилием воли подавив панику, спокойно поинтересовалась гриффиндорка, ведь теперь, с возвращением Малфоя, у неё появилась цель. Ну или нечто слегка оную напоминающее.

 Волки не причиняли ей боли, но девушка отчетливо ощущала прикосновения острых когтей и клыков, некоторые – в опасной близости от жизненно важных артерий. Её держали крепко, девушка едва могла пошевелиться, и это порождало первородный, природой заложенный страх. Она ощущала себя мышкой, зажатой в пасти змеи. Что-то глубинное подсказывало девушке, что эта наигранная человечность – лишь фарс. В их заигрыван